За что критика взъелась на «Руслана и Людмилу» Пушкина?

Как я уже писал, поэма А. С. Пушкина «Руслан и Людмила» плохо укладывалась в прокрустово ложе романтического жанра. Слишком уж много в ней было иронии и земной чувственности.

А. Слонимский: «…пушкинский романтизм был особого свойства. Это был не абстрактный романтизм Жуковского, уводивший в надзвездные сферы, а романтизм молодости, здоровья и силы, романтизм, в котором были уже реалистические задатки. Даже уносясь на „крыльях вымысла“, Пушкин не забывал о земле… …Фантастическое проводится через живое восприятие — через зрительные, звуковые и моторные ощущения — и тем самым становится почти что реальностью…».

Уже в «Посвящении» к «Р и Л» поэт характеризует свою поэму как «труд игривый» и «песни грешные». Сегодня, конечно, мало кого шокируешь описаниями брачной ночи Руслана или бессильной похоти колдуна Черномора.

«Что будет с бедною княжной! О страшный вид: волшебник хилый Ласкает дерзостной рукой Младые прелести Людмилы!»

Но тогда это звучало довольно откровенно.

С направлением сюжета Пушкин тоже особо не церемонится, делая многочисленные авторские отступления вроде

«Я каждый день, восстав от сна, Благодарю сердечно бога За то, что в наши времена Волшебников не так уж много. К тому же — честь и слава им! - Женитьбы наши безопасны… Их замыслы не так ужасны Мужьям, девицам молодым…»

или обрывает повествование на самом интересном месте —

«Руслан вспылал, вздрогнул от гнева; Он узнает сей буйный глас…

Друзья мои! а наша дева? Оставим витязей на час…".

В поэме достаточно романтических описаний (как знаменитое описание ратного поля «О поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями?»), что совсем не мешает поэту постоянно иронизировать и подтрунивать над самими романтическими шаблонами.

«Но что-то добрый витязь наш? Вы помните ль нежданну встречу? Бери свой быстрый карандаш, Рисуй, Орловский, ночь и сечу!» (Орловский — художник-баталист — С.К.)

Весёлая ирония снижает романтичность образов. Например, историю похищения Людмилы с брачного ложа Пушкин сравнивает с… похищением коршуном курицы у сладострастного петуха.

Смешон и мудрец Финн, который подвергается сексуальным домогательствам со стороны бывшей возлюбленной, превратившейся в старую колдунью.

«Но вот ужасно: колдовство Вполне свершилось по несчастью. Мое седое божество Ко мне пылало новой страстью. Скривив улыбкой страшный рот, Могильным голосом урод Бормочет мне любви признанье. Вообрази мое страданье!»

Наиболее живым и ярким получился образ Людмилы. У Пушкина она не «воздушное» ангельское существо, а вполне земная и довольно бойкая девушка, способная и в волосы Черномору вцепиться («Седого карлу за колпак Рукою быстрой ухватила, Дрожащий занесла кулак И в страхе завизжала так, Что всех арапов оглушила»), и покапризничать, и пококетничать. Поэт постоянно добродушно посмеивается как над самой Людмилой, так и над женской природой вообще.

«…если женщина в печали Сквозь слез, украдкой, как-нибудь, Назло привычке и рассудку, Забудет в зеркало взглянуть, — То грустно ей уж не на шутку».

«…"Вдали от милого, в неволе, Зачем мне жить на свете боле? О ты, чья гибельная страсть Меня терзает и лелеет, Мне не страшна злодея власть: Людмила умереть умеет! Не нужно мне твоих шатров, Ни скучных песен, ни пиров — Не стану есть, не буду слушать, Умру среди твоих садов!» Подумала — и стала кушать".

Так же вольно, как со стилем поэт обращается и с языком поэмы. Конечно, в то время Пушкин ещё довольно эклектично смешивал «высокий» литературный слог («воздушные персты», «буйный глас», «восстав от сна») с народным просторечием. Карамзин, например, так писал о «Р и Л»: «…в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все сметано на живую нитку». Неплохо отозвались о поэме и Белинский («…в этой поэме всё было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами») и Кюхельбекер («печатью народности ознаменованы… два или три места в „Р и Л“ Пушкина»).

Но большинство критиков восприняли поэму не так милосердно, и посчитали настоящим покушением на «святое».

Вот один из типичных образчиков критики:

«…Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу? Извольте же заглянуть в 15 и 16 № Сына отечества. Там неизвестный пиит на образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей Людмила и Руслан (не Еруслан ли?). …Живо помню, как всё это, бывало, я слушал от няньки моей; теперь на старости сподобился вновь то же самое услышать от поэтов нынешнего времени!.. Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:

…Шутите вы со мною — Всех удавлю вас бородою!..

Каково?..

…Объехал голову кругом И стал пред носом молчаливо. Щекотит ноздри копием…

Картина, достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает… Вот что говорит рыцарь:

Я еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу…

Но увольте меня от подробного описания, и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?

…Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных, первоклассных отечественных писателей, который, прочитав Руслана и Людмилу, сказал: я тут не вижу ни мыслей, ни чувства; вижу только чувственность. Другой (а может быть, и тот же) увенчанный, первоклассный отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта следующим стихом: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».

Напор неблагожелательной критики не повредил поэме — читатель воспринял её на ура, а о Пушкине заговорили, как о многообещающем молодом поэте… Поэтому, когда в 1828 году выходило второе издание «Р и Л», поэт включил в книжку и старые критические отзывы, смотревшиеся на фоне обретенной пушкинской славы уже смешно.

Правда, кое-что он учёл — убрал некоторые грубые выражения, сократил несколько авторских отступлений и смягчил эротические сцены. Поэтому, когда в 1830 году его поэму вновь упрекали в безнравственности, он только разводил руками и говорил, что, напротив, теперь его беспокоит, что в поэме нет подлинного чувства («Никто и не заметил даже, что она холодна»).

Впрочем, во 2-м издании «Р и Л» были не только сокращения, но и дополнения, к которым относится «Эпилог», написанный в 1820 г. во время ссылки поэта на Кавказ («Так мира житель равнодушный…») и — главное! — знаменитый пролог про Лукоморье, который характеризовал новый этап в сказочном творчестве Пушкина.

Но об этом уже в другой раз. Продолжение следует …